В царстве глины и огня - Страница 38

— Гдѣ Ульяна? Подавай сюда Ульяну. Пусть она мнѣ это въ лицо скажетъ, такъ я ей въ глаза наплюю. Пойдемъ къ ней.

— И пойдемъ, въ лучшемъ видѣ пойдемъ, а я это такъ не оставлю, чтобы мнѣ за чужое безобразіе, сорокъ копѣекъ платить. У меня деньги-то кровныя, трудовыя, а не отъ Мухомора выклянченныя, попрекнула баба Матрешку.

— Ну, ты говорить говори, да не заговаривайся, а то вѣдь я по свойски! возвысилъ голосъ находившійся тутъ-же солдатъ Мухоморъ и, сдѣлавъ угрожающее движеніе, молодцовато обдернулъ на себѣ подолъ рубахи.

— Да что мнѣ заговариваться-то! Всѣ знаютъ про, ея уксусное поведеніе. А я уксуснымъ поведеніемъ не занимаюсь, я мужнина жена и по паспорту мужнина жена. На вотъ, посмотри на паспортъ-то. У меня мужъ въ Питерѣ въ извозѣ ѣздитъ. Я не уксусница.

— Молчи, хайло проклятое! крикнула ей Матрешка. — Не тебѣ чужую кислоту разбирать! Сама-то на себя прежде посмотри, какая ты! А что ты мужнина жена, такъ это не причина. Всякія тоже и мужнины жены бываютъ. Да-съ… Ты прежде всего вспомни, кто въ прошлое воскресенье въ олешникѣ съ Немподистомъ земляникомъ сороковку сокрушалъ?

Шумъ дѣлался все сильнѣе и сильнѣе. Матрешка и баба голосили на всю дорогу, изрыгая' другъ на друга ругательства. Прикащикъ выглянулъ изъ окна и крикнулъ:

— Вонъ отсюда! Ступайте на зады, да тамъ и кричите сколько влѣзетъ.

— Вонъ! Нѣтъ, братъ, не уйду, не унималась баба. — Обсчиталъ на цѣлый рубль серебра, да и гонишь? Братцы! Заводскіе! Будьте свидѣтелями, чтобы я могла на него къ мировому… Три гривенника за книжки, сорокъ копѣекъ за стекло, двугривенный за прописку…

— Или мнѣ за урядникомъ посылать, чтобы онъ тебя унялъ, разбойницу! заоралъ, высунувшись изъ окна, прикащикъ.

— За урядникомъ? Посылай за урядникомъ. Въ лучшемъ видѣ мнѣ самой урядникъ нуженъ, чтобы разсказать всѣ твои шильничества. Я сейчасъ протоколъ и составлю.

— Ребята! Прогоните ее! Чего она тутъ безобразничаетъ!.. отдалъ рабочимъ приказъ прикащикъ.

— Уймись, неугомонная! заговорили нѣсколько рабочихъ, подходя къ бабѣ, и отвели ее отъ окна конторы.

Баба направилась по берегу по направленію къ деревнѣ, но не унималась. Еще издали былъ слышенъ ея визгливый голосъ, изрыгающій ругательства и Матрешкѣ, и прикащику.

— На деревнѣ въ трактирѣ утѣшится, кивали ей вслѣдъ рабочіе.

Матрешка, оставшаяся у конторы вмѣстѣ съ Мухоморомъ и задѣтая бабой за живое, тоже не могла угомониться.

— Вишь что выдумала, пьяная рожа! Будто я башкой стекло разбила, возившись съ Дунькой, говорила она. — Точно что въ Спасовъ день, вечеромъ стояли мы съ Дунькой у окна и точили лясы съ Леонтіемъ, а никакой возни не было. Леонтій стоялъ подъ окошкомъ и звалъ Дуньку гулять въ трактиръ. Дунька хотѣла лѣзть въ окошко, чтобъ спрыгнуть ему на руки, а я ее удерживала. И никакой возни не было. Потомъ вдругъ является вотъ эта самая пьяная Варвара… Является, голоситъ пѣсни и упала на порогѣ. Ну, тутъ мы ее подняли и уложили на койку, а она сапогомъ какъ шваркнетъ въ стекло, да и разбила. Ни я, ни Дунька ни душой, ни тѣломъ не виноваты. Дунька вышла къ Леонтію черезъ двери и самымъ тихимъ манеромъ отправились они въ трактиръ.

Глѣбъ Кириловичъ, бывшій тутъ-же, около конторы, и слышавшій эти слова Матрешки, вздрогнулъ. Его словно что укололо въ сердце и бросило въ жаръ. Онъ въ волненіи заходилъ около конторы. Дѣло въ томъ, что все разсказываемое Матрешкой относительно Дуньки и Леонтія было въ вечеръ Перваго Спаса, то-есть 1-го августа, а Первый Спасъ, приходился уже послѣ того памятнаго для него дня, когда онъ имѣлъ свиданіе съ Дунькой въ олешникѣ, и гдѣ во время сдѣланнаго ей угощенія предложилъ ей «наплевать на Леонтія и выдти за него, Глѣба Кириловича, замужъ», и она согласилась на это, дала ему слово.

«Въ вечеръ Перваго Спаса Дунька была съ Леонтьемъ въ трактирѣ. Отправилась съ нимъ въ трактиръ уже въ то время, когда въ казармѣ всѣ ложились спать, разсуждалъ онъ. Неужто-же она даже послѣ сейчасъ даннаго слова наплевать на Леонтія надувала меня? Господи Боже мой, да что-жъ это такое! Можетъ быть, и теперь надуваетъ»? задавалъ онъ себѣ вопросъ, припоминалъ всѣ слова Дуньки, всѣ ея поступки за послѣднее время, всѣ ея ласки и не находилъ себѣ отвѣта. «Что-же это будетъ, ежели всѣ ея слова пустяки, что она забыла Леонтія и полюбила меня»!

И Глѣбъ Кириловичъ мучился сомнѣніемъ. Онъ хотѣлъ тотчасъ-же подойти къ Матрешкѣ и подробнѣе разспросить ее о сейчасъ разсказанномъ ею про Дуньку въ вечеръ Перваго Спаса, но посовѣстился Мухомора. Мухоморъ не отходилъ отъ Матрешки и точилъ съ ней лясы.

Промелькнуло у Глѣба Кириловича въ головѣ бѣжать сейчасъ Дунькѣ и просить ее вывести его изъ сомнѣнія, но и это онъ оставилъ, успокаивая себя тѣмъ, что, можетъ быть, Матрешка вретъ, разсказывая про Дуньку небылицы, просто сочиняетъ, чтобы выгородить себя и доказать, что она разбила стекло въ казармѣ.

Онъ на минуту не успокоился, но тутъ къ конторѣ подошелъ Леонтій. Глѣбъ Кириловичъ взглянулъ на Леонтія и ненависть, страшная ненависть разлилась въ немъ къ Леонтію. Глѣбъ Кириловичъ готовъ былъ броситься на Леонтія и задушить его но удержалъ себя. У него тряслись руки и ноги судорожно искривились губы.

— За разсчетомъ пришелъ? спросилъ Леонтія Мухоморъ.

— Да, братъ, за разсчетомъ. Прощай, здѣшнія палестины! Денежки получу, краличекъ писаныхъ пивкомъ попою и фю-ю-ю по машинѣ въ деревню! свистнулъ онъ, подмигивая Матрешкѣ и хлопая ее ладонью по плечу.

— Смотрите-же, полтину вѣдь обѣщали на пивѣ пропоить, замѣтила ему Матрешка.