В царстве глины и огня - Страница 37

— Да много-ли его поломалось-то? И всего-то въ въ восьми тысячахъ штукъ двѣсти, а вѣдь я тебѣ за восемь тысячъ десять тысячъ четыреста выставляю.

— Врешь, врешь! Штукъ триста пятьдесятъ негоднаго. Тамъ еще потрескавшійся есть. Ну, я за триста штукъ и вычитаю. Проходи, проходи съ Богомъ! Бери деньги и уходи. Нечего зубы-то мнѣ заговаривать. Мы не таковскіе. Понимаемъ.

— Николай Михайлычъ! Да вѣдь ломъ не отъ меня. На полки кирпичъ былъ положенъ цѣльный, а у васъ полки старыя и подгнили, ну и подломились, доказывалъ рабочій. — Стало быть, вина хозяйская, а не наша.

— Не клади на подгнившія полки, выбирай крѣпкія, стоялъ на своемъ прикащикъ.

— Триста штукъ… Неужто ты, Николай Михайлычъ, изъ такихъ пустяковъ душу свою марать будешь?

— А тебѣ триста кирпичей пустяки, такъ изъ-за чего ты споришь?

— Мнѣ разсчетъ, я человѣкъ бѣлый, мнѣ за триста кирпичей почти два двугривенныхъ получить слѣдуетъ, а для хозяина это все равно что плюнуть.

— Наплюешься, братъ, двугривенными-то до карманной чахотки. Вишь, какой богачъ выискался! Ну, проваливай! Некогда мнѣ съ тобой разговаривать! Слѣдующій! Вавило Спиридоновъ! вызывалъ прикащикъ въ окно другаго рабочаго.

Первый рабочій, получившій разсчетъ, выходилъ изъ конторы и ругался. Онъ долго еще держалъ на ладони полученныя отъ прикащика деньги и перебиралъ ихъ, заглядывалъ въ свою разсчетную книжку и, ничего не разобравъ въ ней, плевалъ въ сторону.

Почти всѣ рабочіе уходили изъ конторы недовольные.

Вотъ получившаго разсчетъ рыжаго рабочаго съ красными воспаленными и гноящимися глазами окружаютъ другіе рабочіе.

— Не додалъ? спрашиваютъ они его.

— По книжкѣ все додалъ, а за прописку паспорта вычелъ три гривенника. Суди самъ, парень, какая здѣсь прописка въ деревнѣ! Въ городѣ это точно, что съ нашего брата за прописку гривенникъ берутъ, а вѣдь здѣсь уѣздъ.

— Да можетъ статься, онъ съ тебя за разсчетныя книжки вычелъ? говоритъ черный маленькій мужиченко съ бородой клиномъ.

— Нѣтъ, за книжки онъ съ меня сорокъ копѣекъ передъ Петровымъ днемъ въ первый разсчетъ вычелъ. «Удерживаю, говоритъ, за двѣ разсчетныя книжки».

— Да и разсчетная-то книжка всего по гривеннику. У нихъ на затылкѣ и цѣна стоитъ. Стала быть, за двѣ книжки двугривенный слѣдуетъ, вмѣшивается въ разговоръ солдатъ Мухоморъ. — Гдѣ у тебя разсчетная книжка? Вотъ на затылкѣ у ней десять копѣекъ обозначено, указалъ онъ. — Видишь цифирь десять?

— Да я не грамотный. А только какъ передъ Истиннымъ, около Петрова дня съ меня за книжки сорокъ копѣекъ взялъ, стоитъ на своемъ рыжій мужикъ. — А сегодня вдругъ за прописку паспорта три гривенника.

— Вѣрно, вѣрно. Это себѣ сбираютъ, поддакиваетъ босой сѣдой мужикъ. — Когда по веснѣ заводъ открываютъ, такъ молебенъ бываетъ — вотъ они и сбираютъ. Я въ прошломъ лѣтѣ у нѣмца на заводѣ работалъ, такъ тамъ даже полтину серебра… Мужикъ-ли, баба-ли, дѣвка-ли — со всѣхъ по полтинѣ на молебенъ.

— Зачѣмъ-же онъ мнѣ говоритъ, что за прописку, паспорта? допытывается рыжій рабочій.

— А это такъ. Однимъ они говорятъ за прописку другимъ за молебенъ. Вонъ онъ, когда Марью кривую отпущалъ и разсчетъ ей выдавалъ, такъ говоритъ: «давай, говоритъ, на старосту три гривенника». Три гривенника и взялъ.

— Просто, братцы, я думаю, это прикащикъ себѣ… тихо замѣтилъ черный мужиченко. — Вишь вѣдь, брюхо-то онъ наѣлъ! Лопнуть хочетъ. Жена въ шелкахъ щеголяетъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… Отъ хозяина положеніе, чтобы вычитать. Они за это три ведра вина намъ ставили. У Колубаева на заводѣ тоже по четвертаку съ носа берутъ, разсказываетъ кто-то. — Тамъ по четвертаку на молебенъ, по четвертаку на угощеніе и по двугривенному за прописку.

— За три ведра вина, да со всего завода по три гривенника съ каждаго носа! Ловко! вырывается восклицаніе у Мухомора. — Три-то ведра и съ закуской восемнадцать рублей стоили, а ежели взять триста-четыреста рабочихъ, да по три гривенника…. Ахъ, грабители!

— Тише!.. Прикащикъ слышитъ. Окно-то вѣдь отворено, останавливаютъ его.

— А мнѣ плевать ему въ бороду, Что такое прикащикъ? Такой-же мужикъ, какъ и я.

Изъ конторы черезъ окно раздается визгливый голосъ. Голоситъ баба.

XXIX

Разсчетъ рабочихъ въ заводской конторѣ продолжался. Почти всѣ разсчитанные рабочіе выходили недовольные. Вотъ выскочила на дорогу голосившая въ конторѣ баба. Въ рукахъ она держала паспортъ, разсчетную книжку, пакетикъ съ чаемъ и трехрублевую бумажку.

— Братцы! Заводскіе! Да что-жъ это такое, помилуйте! Вѣдь онъ, подлецъ, съ меня семъ шкуръ содралъ! вопила она передъ рабочими. — На Троицынъ день за разсчетныя книжки тридцать копѣекъ вычелъ и вдругъ на Успеньевъ день опять вычитаетъ! За прописку паспорта двугривенный урвалъ, четвертку чаю вмѣсто денегъ всучилъ и за какое-то стекло въ казармѣ сорокъ копѣекъ ужилилъ. «Ты, говоритъ, пьяная стекло въ казармѣ разбила». Стекло въ казармѣ на Перваго Спаса Матрешка башкой разбила, когда онѣ съ Дунькой, какъ стоялые жеребцы, возились.

— Я? Я разбила? Ахъ, ты мерзкая тварь! Да, какъ у тебя, у твари, языкъ-то не отсохнетъ говорить такія слова! взвизгнула Матрешка, подлетая къ бабѣ. — Не тебя-ли, пьяницу, мы тогда спать укладывали на койку? Вѣдь ты, какъ свинья нечесанная, ввалилась въ казарму и повалилась на порогѣ. Мы съ Дунькой потащили тебя укладывать, стащили съ тебя сапоги, а ты начала швыряться да со всего размаха сапогомъ въ стекло.

— Врешь, врешь, безстыжіе твои глаза! Сама я дѣйствительно на Первое Спаса была выпивши, а мнѣ Ульяна сказывала, что ты башкой стекло высадила, съ Дунькой возившись.