В царстве глины и огня - Страница 3

— Зачѣмъ я буду заступаться? Я съ нимъ товарищъ. Я у одного шатра работаю, а онъ у другаго, со мной рядомъ. Я вотъ сейчасъ пойду за нимъ въ трактиръ — онъ меня и попотчуетъ на твой платокъ, коварно улыбаясь, поясняетъ тщедушный мужиченко и дѣйствительно направляется вслѣдъ за рослымъ человѣкомъ.

Двое другихъ заводскихъ тоже не выдерживаютъ искушенія попробовать угоститься на чужой счетъ и тоже поворачиваютъ стопы свои по направленію къ трактиру.

— Недорого вещь человѣку досталась, такъ ужъ и для товарищевъ стаканчика не пожалѣетъ, бормочетъ одинъ изъ нихъ.

Баба продолжаетъ выть.

— Утри дурло-то хоть рукавомъ. Въ кровь вѣдь расшибъ, говорятъ ей женщины.

— Еще милость Божья, свѣтики, что я сапоги свои новые надѣла, а то-бы и ихъ Митькой звали и ихъ слизнулъ-бы! плачется баба. — И съ чего человѣкъ пристаетъ! Ума приложить не могу, съ чего онъ пристаетъ.

— Не зачѣмъ было связываться, укоризненно замѣчаетъ ей пожилая женщина.

— Эхъ, милая дѣвушка! Вѣдь сердце не камень, а наша сестра слаба, отвѣчаетъ баба. — Сначала-то онъ мнѣ путевымъ показался, въ сиротствѣ меня приласкалъ, миткалю даже на рубаху подарилъ, а потомъ какъ началъ теребить, такъ просто неудержимо. Что ни заработаю — отниметъ и пропьетъ. Подушку и ту, извергъ, пропилъ… Въ деревню я нонѣ на зиму не поѣду, потому такъ расчитываю, чтобъ мнѣ послѣ Покрова въ мамки въ Питерѣ идти. Тятенька такъ отписываетъ изъ деревни, что «коли пришлешь пятнадцать рублевъ въ домъ, то я тебѣ новый годовой паспортъ вышлю». А какъ я теперь пятнадцать рублевъ пошлю, коли этотъ подлецъ всей требухи меня лищилъ. Вотъ двадцать-то тысячь кирпичей я приказчику сдала, а гдѣ онѣ — деньги? Всѣ до капельки въ Амосовскомъ кабакѣ. Только платокъ матерчатый и успѣла купить себѣ, а онъ, чтобъ ему ни дна, ни покрышки, сегодня ужъ и послѣдній платокъ стянулъ.

— Да брось ты Панфила-то. Ну, что онъ тебѣ? совѣтуютъ женщины.

— Бросила, красавицы мои, давно бросила. Неужто вы не вѣрите, что бросила?.. Присягу готова принять, что бросила, землю съѣмъ, что бросила, да что-жъ, коли онъ такой сибирный человѣкъ, что ни чему не внимаетъ.

— Это, значитъ, онъ по старой памяти?

— Вотъ-вотъ… Прежде, съ начала лѣта — это точно, что промежъ насъ грѣхъ былъ, а теперь ужъ я давнымъ-давно на него наплевала. Я ему говорю: «какую, говорю, ты имѣешь надо мной праву»? А онъ: «мое, говоритъ, дѣло». Ну, вотъ просто обуялъ, обуялъ совсѣмъ!..

— Ты дѣвушка будешь, что-ли?

— Дѣвушка, дѣвушка, милыя. Трое насъ дочерей у тятеньки, такъ тятенька двоихъ по паспорту отпускаетъ. Сестра въ Питерѣ на извозчичьемъ дворѣ въ маткахъ живетъ, а я по веснѣ въ полольщицахъ на огороды ходила, а потомъ вотъ сюда на заводъ пристала. Пристала и попала въ бѣду. Истинная бѣда! А что дальше будетъ — я ума не приложу. Вѣдь этотъ Панфилъ каждую копѣйку у меня послѣ этого отнять можетъ.

— А ты не давай, научаетъ пожилая чернобровая женщина въ коричневомъ платкѣ на головѣ.

— Да какъ тутъ не отдашь-то? Вотъ и не отдавала, а видите, какое сейчасъ происшествіе было.

— На другой-бы заводъ тебѣ перейти, что-ли? совѣтуетъ рябая рыжая женщина…

— А книжка-то расчетная? Въ расчетной книжкѣ прямо сказано, чтобы до Александрова дня я на здѣшнемъ заводѣ работала. Не отпустятъ, расчета не дадутъ, судиться будутъ, — отвѣчаетъ баба.

— Попроси приказчика, поклонись ему. Авось освободитъ, а ты на другой заводъ. А то что-жъ это такое, коли съ человѣкомъ сладу нѣтъ!

— Совсѣмъ сладу нѣтъ. Ужасти какой человѣкъ пронзительный! Вотъ ужъ правду хохолъ. И всѣ, говорятъ, они, хохлы, таковы.

— Ежели приказчикъ и освободитъ съ этого завода, то все она себѣ на другомъ заводѣ теперь мѣста не найдетъ. Не возьмутъ. Куда теперь съ порядовщицами-то?.. Работы на заводахъ скоро окончатся. Вѣдь ужъ люди говорятъ, первый Спасъ на дворѣ, обсуждаетъ положеніе товарки третья женщина.

— Не возьмутъ, не возьмутъ. И то не возьмутъ, соглашается рябая женщина. — Гдѣ теперь на заводъ взять новаго человѣка!

— Грѣхи! Совсѣмъ грѣхи! вздыхаетъ баба. — Одно остается, что никакихъ денегъ изъ конторы за заработку не брать, а приказчика просить, чтобы онъ самъ пятнадцать рублевъ въ деревню тятенькѣ выслалъ. Мнѣ пуще всего паспортъ, чтобъ послѣ Покрова въ мамки поступить. Въ мамкахъ, милушки, выгодно. У насъ изъ нашего мѣста одна дѣвушка въ мамкахъ жила, такъ цѣлое приданое послѣ ребенка себѣ получила. Отъ одежи два сундука ломились. И перину, и подушки, и одѣяло, и наволочки съ простынями, — все, все получила. Вотъ и мнѣ хочется въ мамкахъ около господъ пообмыться и пообшиться, а то вѣдь у меня, душенька, никакой одежонки нѣтъ. Живу, живу, работаю, работало, руки какъ подушки вспухли и отъ сырой глины растрескались, а ничего у меня нѣтъ. Все подлецъ слопалъ! закончила баба, подняла подолъ платья и стала утирать заплаканные глаза.

— Конечно-же, не бери денегъ изъ конторы и попроси приказчика, чтобы онъ ихъ въ деревню на паспортъ выслалъ, согласились другія женщины.

А у воротъ завода попрежнему гудѣла гармонія, наигрывая «Чижика», попрежнему четыре женскія пары выплясывали французскую кадриль, а въ сторонѣ отъ нкхъ, подъ ту-же музыку, три пьяные мужика, притаптывая ногами, выдѣлывали «дробь» русскаго казачка.

Поодаль на землѣ лежалъ какой-то совсѣмъ уже пьяный рабочій, барахтался и съ какимъ-то стономъ кричалъ «караулъ», хотя его никто и не думалъ трогать.

III

Къ вечеру шумъ около кирпичнаго завода еще болѣе усилился. Пьяныхъ все прибывало и прибывало; гармоніи гудѣли уже такъ, что ничего не выходило. Пьяная пѣсня раздавалась уже въ десяткѣ мѣстъ. Пѣли въ одиночку и никто никого не слушалъ. Голоса осипли. Ругань висѣла въ воздухѣ. Ругались и женщины, откинувъ всякую стыдливость. Кадриль все еще продолжалась. Пары вертѣлись, какъ куколки на шарманкѣ, хотя уже были далеко нетверды на ногахъ. Въ 8 часовъ прозвонили на заводѣ къ ужину, но къ ужину немногіе явились. Водка отшибла апетитъ. Многіе изъ относительно трезвыхъ ради праздничнаго дня позаправились уже въ трактирѣ ситникомъ съ колбасой или ветчинону ситнымъ пирогомъ съ рисомъ, купленнымъ въ лавочкѣ и ихъ ужъ не тянуло къ артельному котлу щей изъ ржавой солонины и къ солодовому хлѣбу. Въ полномъ составѣ пришла ужинать только смѣна рабочихъ отъ обжигательной печи или отъ «берлинки», какъ ее называютъ. Печь работаетъ и день, и ночь и въ будни, и въ праздникъ. Жерла ея или камеры, гдѣ «сидитъ» обжигаемый кирпичъ, потухаютъ только тогда, когда кирпичъ обожженъ, но онѣ потухаютъ по очереди, и всегда какая-нибудь камера пылаетъ скрытымъ подъ чугунными вьюшками огненнымъ адомъ, всегда дымится легкимъ дымкомъ высокая, упирающаяся въ небо, красная кирпичная труба обжигательной печи. Около этой печи всегда нѣсколько человѣкъ рабочихъ, работающихъ по смѣнѣ. Тутъ всегда обжигало, всегда пять-шесть человѣкъ, подвозящихъ на тачкахъ дрова. Рабочіе отъ печи явились, однако, къ ужину далеко послѣ звонка. Назначенные на смѣну ихъ другіе рабочіе приходили къ печи поодиночкѣ и задержали ихъ на работѣ. Какъ ни старался прикащикъ завода сохранить эту ночную смѣну рабочихъ трезвыми, ему это удалось только въ слабой степени. Ночная смѣна была полупьяна. Обжигало, молодой человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, съ маленькой бѣлокурой бородкой, съ серебряной серьгой въ ухѣ, въ высокихъ охотничьихъ сапогахъ, въ кожанномъ картузѣ и въ красной кумачевой рубахѣ, запрятанной въ брюки, выругался, что долго не шли ихъ смѣнять, и сдалъ свой постъ старику-обжигалѣ, пришедшему медленно къ печи, шагъ за шагомъ, и курящему трубку-носогрѣйку. Старикъ, разумѣется, не остался въ долгу и въ свою очередь выругался. Старикъ-обжигало одѣтъ былъ также, какъ и молодой обжигало, съ тою только разницею, что на немъ поверхъ рубахи была надѣта ветхая кожанная куртка, которую онъ тотчасъ-же и сбросилъ съ себя, какъ пришелъ подъ печной шатеръ и взобрался на камеры.