Трудно было Дунькѣ работать. Сонъ такъ и клонилъ ее, особливо сейчасъ послѣ обѣда, но она приневоливала себя и все-таки работала. Быстро формовала она кирпичъ и выкладывала его на полки подъ шатеръ. Она попробовала запѣть пѣсню, но пѣсня не выходила. Часа черезъ два, впрочемъ, она разгулялась отъ клонившаго ее сна, но руки и ноги стали уставать, такъ какъ формовка кирпичей производится стоя. Раза два-три она присаживалась на кучу глины, чтобы отдохнуть, но тотчасъ-же вскакивала и вновь принималась за работу. Въ пятомъ часу дня къ ней пришла Матрешка, работавшая неподалеку отъ нея у своего шатра. Подошла и стала потягиваться.
— Всѣ рученьки и ноженьки, всю спину изломило, сказала она Дунькѣ. — Пойдемъ заваримъ чайку да попьемъ. Авось, съ чаю-то полегчаетъ.
— Поналечь мнѣ на кирпичъ хочется посильнѣе, ну, да ужъ пойдемъ, отвѣчала та. — Иди заваривай чай, а я за тобой слѣдомъ. Сотню додѣлаю и приду.
Чай на заводѣ рабочіе, разумѣется, пили, свой, Къ пяти часамъ дня матка-стряпуха обязана была приготовить кипятокъ, которымъ и заваривали чай. Мужчины, впрочемъ, мало пользовались заводскимъ кипяткомъ. Они по большей части ходили компаніями въ трактиръ и пили чай въ складчину. Чайный отдыхъ, впрочемъ, не полагался земляникамъ и другимъ рабочимъ, находящимся не на задѣльной платѣ, а на жалованьи.
Явившись къ Матрешкѣ пить чай, Дунька отъ усталости такъ и растянулась животомъ на травѣ.
Чай онѣ пили на поросшемъ травой дворѣ, около какой-то кладовушки близъ застольной.
— Сморило, дѣвушка, совсѣмъ меня сморило. Какъ я только до шабаша дотяну, проговорила Дунька.
— А вотъ съ чайку полегчаетъ, пробормотала Матрешка и принялась разливать въ чашки чай.
Чай дѣйствительно пріободрилъ ихъ. Въ началѣ пили онѣ молча и разговоръ не клеился, но послѣ третьей чашки Дунька повеселѣла и уже стала строить планы.
— Сдамъ пять тысячъ кирпичу и получу восемь рублей съ четвертью — новые сапоги себѣ куплю въ городѣ; я вѣдь, дѣвушка, въ городъ поѣду въ будущее воскресенье. Обжигало меня съ собой зоветъ, хочетъ портретъ съ меня заказать.
— Глѣбъ Кирилычъ? Да что ты!.. Вишь онъ на тебя распалился!
— Ужасти! Поѣду съ нимъ, такъ вотъ ныть-то будетъ! Всю дорогу безъ передышки, разсуждала Дунька.
— А ты обрывай, ты не давай ему воли-то, замѣтила Матрешка.
— Да вѣдь ужъ ты видишь, что обрываю, а онъ все одно и одно. Вѣдь вотъ и обликомъ-бы ничего себѣ былъ, мужчина туда-сюда, а ужъ куда скучный. Проситъ полюбить его. А какъ его полюбишь!
— Въ городъ-то все-таки съ нимъ поѣдешь?
— Поѣду съ нимъ. Потѣшу его. Обѣщаетъ два портрета съ меня снять: одинъ мнѣ, другой себѣ. Очень ужъ мнѣ, Матрена, портретъ свой хочется имѣть. Вонъ у Машки есть. Опять-же обѣщается меня въ Питерѣ въ трактиръ сводить органъ послушать.
— Какой органъ? спросила Матрешка.
— А вотъ что музыку играетъ. Большой такой и изъ него музыка, какъ изъ тысячи гармоній. Леонтій сказывалъ, куда какъ хорошо гудитъ! Ты бывала въ Питерѣ-то?
— Проходомъ съ чугунки два раза была, на постояломъ ночевала, а въ трактирахъ тамъ не была.
— Вотъ и я также. Я дѣвочкой съ матерью много разъ въ Питерѣ бывала, а въ трактирахъ бывать не трафилось. Леонтій сказывалъ, что очень чудесно. Вотъ поѣду съ обжигалой, такъ посмотрю, что за трактиръ такой питерскій, и органъ этотъ самый послушаю.
— То-то твой Леонтій горячку запоретъ, какъ ты съ обжигалой въ Питеръ уѣдешь! сказала. Матрешка.
— А плевать мнѣ на Леонтія! Что онъ мнѣ такое! Ни кумъ, ни братъ, ни сватъ…
— Ну, ну, ну…
— Истинно плевать, Я къ мужчинамъ совсѣмъ равнодушная. Шутитъ шутки, говоритъ прибаутки? весело — ну, и возжаюсь съ нимъ. Да и какую-такую онъ имѣетъ праву горячку пороть? Я не люблю, кто надо мной командуетъ.
— Мало-ли, что ты не любишь. А онъ, пожалуй, еще и побьетъ.
— Ну, ужъ это дудки! воскликнула Дунька. — Я не Ульяна. Не родился еще такой человѣкъ, который-бы меня побилъ.
— А вотъ увидишь.
— Слѣпой сказалъ — посмотримъ, хромой сказалъ — пойдемъ, прибауткой закончила Дунька и, потягиваясь, стала подниматься съ травы. — Ну, ты приберешь посуду-то, а я на работу, прибавила она и направилась опять къ своему шатру.
Снова формовка кирпича. Снова заходили руки Дуньки, снова замелькали ея голые локти, снова изгибалась спина, склоняясь къ кучѣ для взятія глины. Работа, однако, шла уже не такъ успѣшно. Силы оставляли Дуньку. Она не выдержала до шабаша, не дотянула до звонка, долженствующаго прозвонить въ восемь часовъ вечера, и уже въ семь часовъ покончила съ работой. Усталая, разбитая, шла она отъ шалаша, зашла въ казарму, вынула изъ своего сундука полотенце и отправилась умывать лицо и руки на рѣку.
«Лучше завтра пораньше встану и отправлюсь на работу. Поналечь, такъ пять тысячъ кирпичей я все-таки къ обѣду успѣю окончить. Штукъ триста пятьдесятъ или триста только и доработать-то осталось», думала она, подходя къ рѣкѣ и опускаясь на плотъ.
Въ восемь часовъ прозвонили шабашъ и къ ужину — и отъ шатровъ потянулись порядовщики и порядовщицы и обрѣзчицы, направляясь къ заводскимъ жилымъ постройкамъ. Отъ глиняныхъ выемокъ шли земляники; отъ мельницъ брели мальчишки-погонщики, предварительно пустивъ лошадей пастись на потоптанныя лужайки и поросшіе травой откосы, находящіеся между глиняныхъ выемокъ. Все это брело усталой походкой, выпачканное липкой глиной, съ потными лицами. Большинство, прежде чѣмъ отправиться въ застольную, шло на рѣку умываться. Тутъ на плоту, наклонясь надъ водой, плескались мужчины и женщины. Нѣкоторые не имѣли полотенецъ и утирались рукавами рубахъ, подолами платьевъ. Шутокъ не было слышно — усталость была слишкомъ велика. Даже вѣчный шутникъ Леонтій, встрѣтившись съ Матрешкой, только ударилъ ее по плечу и спросилъ: «будешь завтра до обѣда работать?» Получивъ утвердительный отвѣтъ онъ прибавилъ: «дура, что не почитаешь праздникъ», и умолкъ.